Боярышниковая аллея (3)

[alterristika]

Начало – вот здесь.
Продолжение – вот здесь.


3.


Ко мне пришли четыре мумии
Из глубины лесов,
Ко мне пришли четыре мумии,
Откуда не придёшь.
И вот что я услышал в шуме их
Песчаных голосов,
И вот что я услышал в шуме их
Берестяных одёж…


Как и почему происходит разрыв с альтеррой?

Не расставание, когда хранишь благодарную память и радуешься воспоминанию – а уход в черноту отчаяния, разочарования в себе, в отрицание ценности пережитого?

Можно ли говорить о предательстве в отношении альтерры – и если да, то кто именно оказывается предан: альтерриты, со-альтерристы, ты сам? Если отрёкся от важной части себя – то предал сам себя или не предал, как рассудить?

Как может получиться, чтобы альтеррист не смог жить в альтерре – в альтерре, которую всегда открываешь для себя не случайно, которая изначально питает как плацента, прилегая к твоему нутру ближе, чем ты сам?..

Думается, что "не смог жить" – это означает или "не смог поставить серьёзных, жизненно важных вопросов" – или же "не смог получить извне / дать себе на них серьёзных, жизненно важных ответов"; иначе что ещё такое "жить"? Представляется, что даже "просто живя" – в мире первой реальности или в альтерре – мы естественно получаем ответы о том, в какой мере доступна для нас жизнь, и что можно сделать, чтобы повысить её, ткскть, количество и качество. Период, когда мы таких ответов не получаем – скорее всего или выживание, или глубокий кризис.

Или не смог поставить вопросов. Или не смог принять ответов.
Фиг его знает почему. Много почему такое бывает.

Если говорить о драме Четвёртой – могут ли тут быть оба варианта?
Например, старший брат / сестра – не захотел ставить вопросы всерьёз?
А младший брат / сестра – не осилил ответа?

Может ли быть так, что старший входил в какой-то личный кризис, и тема братания юных противников на баррикадах вдруг показалась ему нелепой, не имеющей основания в реальности? может ли быть, что у себя дома он как раз решал какую-то отчасти подобную задачу – в семье, на учёбе, в социуме… – испытал затруднения и отошёл, уступив место младшему, который горел желанием воплотить их затею в жизнь?

Может ли быть, чтобы старшему на каком-то этапе стало ясно, что ему больше всего нравится красоваться, и он пришёл к выводу, что красоваться осмысленнее в своей первой реальности? А младший, наоборот, при этом думал, что в их первой реальности вообще всё унылое – а вот тут, на ЗА, всё интересное, вдобавок тут они взаправду красивые и сильные, поэтому всё должно получиться само собой?

При этом запросто может быть, что период "смены руля", по времени ЗА занявший дни, а то и часы, по времени первой реальности Четвёртой растянулся, например, на месяцы – на годы-то вряд ли, а вот на месяцы запросто. Такое бывает, когда первая реальность резко забирает внимание – какой-нибудь, например, период экзаменов у старшего, или переход с учёбы на работу, или радикальная смена места жительства, или вступление в брак…

Разумеется, всё это не более чем домыслы – однако представляется, будто старший разочаровался, усомнился и отступил, а младший расшибся вдрызг. Не предал, нет!.. – но не смог, не вместил, не сдюжил, не выжил, отказался от всего.

Один – чему-то важному учиться не захотел?
Другой – чему-то важному научиться не смог?

А что у них по всему этому поводу друг с другом? проясняли они это – или оно так и зависло меж ними корявым желваком?

Почему это всё так больно – нам, оставшимся? Может, они там у себя дома утешились, исцелились, выяснили отношения друг с другом, как-то по-своему распрощались с альтеррой – кто знает, вдруг?.. Представляется, однако, что если бы так – мы, оставшиеся, получили бы от них знак из-за черты, прощальный привет. Некоторый привет из-за черты, правда, был, но он не кажется мне убедительным свидетельством исцеления – сейчас объясню почему.

Вскоре после разгрома филиала была создана Двадцать Первая Тройка, которую по приглашению Тринадцатой составили трое из числа выживших при испытании-сортировке. Меня в тот момент опять-таки на месте не было, дело провернули мои коллеги – но теперь мне известно, что Тринадцатая действовала фактически по поручению Четвёртой. С точки зрения Тринадцатой, всё это произошло по внезапному вдохновению, в честь и память Танцующих Дьяволов – а кое-кто из подростков, вошедших в Двадцать Первую, даже не вполне осознал, что перед ним Тринадцатая, а не Четвёртая.

Символические действия, сопровождавшие мероприятие, подчёркивали, что Двадцать Первая встанет в строй как достойная замена Четвёртой. Можно предположить, что, задействуя Тринадцатую, младший из Танцующих Дьяволов и в самом деле пытался дать знак, что не всё потеряно – типа, вот наконец нашлись те, кто соединит собою враждующие стороны: бывшие ученики филиала приходят в ОрТр на место трагически павшей Четвёртой. Однако по сути как способ исцеления раны сей вариант не работает – реально-то беда не в том, что не вышло единения сторон, беда в том что Танцующие Дьяволы поубивали именно тех, с кем хотели искать общий язык, то есть не смогли стать для них теми, кем себя видели и позиционировали – кем по-настоящему, для самих себя, хотели быть.

Составившие Двадцать первую Тройку отнюдь не были беспризорниками – это ребята из разряда "домашних", их история сама по себе интересная, у них действительно были особые отношения с Четвёртой – но вообще они не похожи ни на Четвёртую, ни на тех пацанов, которые из-за Четвёртой погибли, так что на "символическую замену" оно ни с какой стороны не тянет. Кроме того, сейчас Двадцать Первая дружит с Яузом, однако вместе оплакать уход Четвёртой им, насколько я понимаю, толком так и не удалось – что тоже свидетельствует о незавершённости темы. Представляется, что со стороны отбывшего создание Двадцать Первой было попыткой наспех закрыть гештальт, пригодной лишь для того чтобы вотпрямощас пригасить невыносимую боль – типа, как сумел, так и простился, не проговаривая, в чём беда, называя вслух поверхностное вместо главного – оставляя за чертой осознания, что не между противниками общий язык не сложился, а ты сам чего-то важного не смог.

Представляется, что если бы сия рана зажила вскоре, прощальный привет от Четвёртой выглядел бы иначе: подобно отбывшим позже тройкам, они могли бы заглянуть проститься во время одного из "межмировых карнавалов". Если же рана зарастала в течение долгих лет их первореальной жизни – то за это время они могли и вовсе позабыть детали своей детской драмы, и тогда есть риск, что это не оплаканное-преображённое, а закапсулированный во множество оболочек недогоревший очаг. Не то чтобы такие штуки категорически мешали жить – как только ни живут, бывают притом даже успешны и вроде как счастливы –

но, но, но…


Они внесли четыре ножика,
Четыре топора,
Они внесли четыре лезвия –
Пронзить меня насквозь;
И рассекли четыре кожуха,
От шеи до нутра,
И стало прахом всё железное,
Чего во мне нашлось…


Почему мне так больно про всё это думать?

Я не знал Четвёртую, я совсем недавно познакомился с Яузом, у меня нет особых отношений с подростками, угодившими тогда в беду – казалось бы, ничто не должно меня так цеплять.

Однако цепляет. И на самом деле я прекрасно знаю, что.

У меня есть друг, чей образ рифмуется с образом Четвёртой.
Я хочу про него говорить – и я не могу, не имею права про него говорить.

Но я всё-таки буду про него говорить – потому что это поэма, а в поэме можно то, чего в реальности нельзя.

Так что я начинаю рисовать картину, сочинять историю, рассказывать сказку – ничем не предваряя сверх того, что всё нижеследующее – полнейший вымысел и чистая правда одновременно.

Итак, у меня есть друг.
Я назову его Андрэ: "андр" значит человек, "андер" значит "другой" – на разных языках, правда, но сгодится. Другой, чем я – совсем, совсем другой.

Подобно Четвёртой, Андрэ понимает толк в искусстве спортивного поединка. Подобно Четвёртой, Андрэ философ, умудрённый горестями жизни.
Подобно Четвёртой, Андрэ – бывший волонтёр, бывший альтеррист.

Мы познакомились на волонтёрской турбазе, в одном из завораживающе тихих миров – практически пустые корпуса, библиотека, лес, россыпь озёр; протоки-ручьи, вереск и мхи, ёлки-сосны чаще чем осинник-березняк… – похоже на места моего землездешнего обитания и на края под Северным, где я родился на ЗА. Полагаю, то был один из множества иномирных языков Матушки-Алестры, которыми она сопровождает своих странствующих чад; в подобные места мало кого заносит случайно, так что мы с Андрэ сразу ощутили родство. Я не знал тогда имени Земли Алестры, посему не мог назвать Андрэ земляком, однако с трепетом улавливал, что по внутреннему корню мы собратья; что мы оба связаны также и с Землёй-здешней, выяснилось по ходу бесед о том, кто в каких мирах побывал. Забегая вперёд скажу, что нам с ним удалось установить отношения и на ЗЗ – достаточно прочные, чтоб их не разорвали годы и конфликт.

Можно сказать, что тогда мы оба ожидали назначения – если понимать "на-значение" как момент, когда на некий предмет вдруг упадёт свет, выделяя особое его значение: некоторый личный "момент истины", из которого естественно следует дальнейший путь. У нас было вдоволь времени, чтобы познакомиться, и мы оба чувствовали, что знакомство составляет важный этап странствия; мы испытывали глубочайшую взаимную нежность, которую не смыла накатившая позже боль – несмотря на все сложности, мы были и остались друг для друга своими.

Мы бродили вдвоём по анфиладам библиотеки и по чащобам, то перекликаясь, то взявшись за руки, обсуждали увиденное и прочитанное, собирали ягоды и цветы, вспоминали грустное и до слёз веселились; искренний и лукавый, игривый и предельно серьёзный одновременно – Андрэ восхищал меня, виделся мне порождением лесного ландыша или цветка земляники.

Затрудняясь сформулировать словами, я весьма остро чувствовал, сколь мы несхожи; в своих странствиях я искал возможности дружить по ходу схватки, выяснять отношения всерьёз, предельно искренне, не боясь принять боль и причинить боль – Андрэ же был категорически не любитель конфликтов и весьма сдержанно относился к теме откровенности. У меня было мало поводов с ним конфликтовать, так что я вывел это по рассказанным им историям и косвенным моментам; мы проводили время в интеллигентных забавах, посему понять, что ему по нраву, а что нет, было не всегда легко. Точно – поклонник леса, поэзии, классической литературы, эрудит по части постмодернистских шуток и цитат; я и сам люблю многослойный юмор, ценю тонкую остроту как выдержанное вино – однако мне по вкусу было и то, что смущало Андрэ, что казалось ему излишне жёстким и непристойным.

Мы любили друг друга явно, несомненно – но понимали любовь очень по-разному. По движениям полузакрытых створок его души я делал вывод, что вряд ли его привлекут мои квесты и потехи, так что ожидаемое "на-значение" вскоре разлучит нас, что, впрочем, не страшно: мы отыщем друг друга на Земле-здешней или вновь пересечёмся хотя бы на этой турбазе. Мне и в голову не приходило, что ради моего одобрения Андрэ может заняться чем-то нежеланным, неинтересным для себя – поэтому когда "на-значение" свело нас на ЗА, я отчасти удивился, но куда более того обрадовался, решив, что мой лесной принц надумал испытать себя в новом качестве; тем паче, в чертогах Алестры он был очевидным образом столь же полноправен и уместен, как я сам. Увы! – лишь много, много лет спустя я догадался, что, кабы не я, Андрэ мог оказаться на ЗА с совсем иной миссией, в ином месте. Он куда естественнее чувствовал бы себя на Востоке, в предполярье, где были Гая с Маярной, в полусонном цветении Сердца Страны… – практически где угодно было бы ему лучше, чем в горячечном Северном перед Чертой Мира. Там, где мне было невыразимо, немыслимо хорошо – а ему, как выяснилось, гораздо хуже чем никак.

Оказавшись на ЗА, мы с Андрэ могли бы проводить время вместе, но в реальности практически не общались, хотя были в курсе дел друг друга. Мне казалось, что он так же веселится, приключаясь и ловя кайф в разнузданных забавах, как и я. Некоторые основания так думать у меня были; безусловно, я мог ошибаться, принимая желаемое за действительное – особенно если он, в свою очередь, старался принять действительное за желаемое и по ходу позволил себе то, чего потом испугался. Обстановочка в Северном перед ЧМ была, может, и не всегда столь атасная, как в истории с филиалом, но частенько, и относиться к этому можно было по-разному; мне казалось, что Андрэ принимает проблематику всерьёз, при этом учится овладевать циничным юмором наподобие моего – а он, быть может, просто всё более отъезжал от реальности, которая виделась ему не пространством взаимодействия и приложения сил, но кошмаром, вызывающим истерический смех. С другой стороны, Андрэ всерьёз нуждался в легитимных способах валять дурака – там, где он рос, эта потребность явно не удовлетворялась, в мирах же, как я понял, он искал иного; устраивать "праздник непослушания" на турбазе поводов не было, но теоретически мы тему перетирали, воображая, как здорово смотрелись бы те или иные сюжеты, книжные или из жизни ЗЗ, если ввести в действие весёлую силу, превратить драму в балаган. Расчерченная по линейке обыденность есть концлагерь, коего, сдаётся, в домашней жизни Андрэ хватало с лихвой – и образ Буратино, с частушками громящего обитель Саурона, был ему мил не менее, чем мне.

Как бы то ни было, выходит, что мы видели ЗА разными глазами.

А потом я узнал, что он собирается отбывать – да уже, собсно, и отбыл.

Мне в тот момент было не до него, и я лишь мельком подумал "ну и ладно", не сомневаясь, что он вскорости вернётся – ведь очевидно, что он тут родной, как я! – но его след затрепетал и погас.

А потом мы встретились на ЗЗ, и у нас был тяжёлый разговор.

Он смотрел сквозь меня прозрачными глазами – дивными глазами, в которых мерцали мшистые глуби Алестры – и говорил слова, в которых я узнавал не его, но его правильную, расчерченную по линейке родню. Андрэ всемерно осуждал волонтёрство как образ действий и альтерризм как мировоззрение: преступные призрачные миры, как выражалось его окружение, не доведут выбирающего жизненный путь юношу до добра. Нет, разумеется, Андрэ никоим образом не собирается на меня давить – просто как любящий друг предостерегает насчёт последствий.

Этот разговор упал на нас как могильная плита; представляется, что мы оба выбрались из-под него сильно помятыми.

Далее мы с Андрэ много лет общались на ЗЗ, не поднимая этих тем.
Много, много, много лет.

А потом я – упс! – опять встречаю его на той же самой озёрной турбазе.

Оторопев, соображаю, что – ну да, ну да, побывавший здесь хоть раз может в любой момент прийти вновь – да только вроде как зачем, коли ему не мило теперь ни волонтёрство, ни альтерризм?

И я начинаю выяснять – а он, оказывается, вообще не помнит, что мне тогда говорил. И самого факта разговора не помнит. И как был на Земле Алестры, блин, не помнит! – помнит, что мы с ним отсюда вместе куда-то ныряли, где мне, кажется, нравилось больше, чем ему. А что, я до сих пор там так и живу? – а… э… о… очень мило, ну а вот он ничего не помнит, такие дела. Здесь, на турбазе, он бывает иногда – странно, что мы до сих пор ни разу тут не встретились; здесь ему хорошо, словно где-то вблизи тропка в покои его собственной души. Нет, он не пробовал отыскать её, пройти по ней – нет, он не в силах, не дерзает, вообще не уверен, что ему это надо. Но ему здесь хорошо, очень хорошо.

Я воспылал: хочешь, напомню? – Андрэ с неожиданным воодушевлением согласился, и мы провели довольно-таки много времени вдвоём. Нет никакого смысла пересказывать беседу, которая длилась месяцы и века; время этого локуса не связано с временем Земли-здешней – можно сказать, что в каком-то смысле мы с Андрэ так оттуда и не ушли, хотя вместе с тем сто раз уходили и приходили. Можно даже сказать, что беседа наша так и не завершилась: хоть мы сто раз и договаривались закрыть тему – всё равно потом начинали по новой. За руки по лесу и по библиотеке, как тогда; перекидывая мяч и купаясь, как тогда; веселясь и печалясь, как тогда… – но всё-таки не совсем как тогда. По-другому.

И вот мы в очередной раз встречаемся, не расставшись, и продолжаем разговор, словно он не был прерван.

– Нет, всё-таки весь этот ужас, кровь, насилие, борьба… мне правда неприятно это слышать.

– Зачем же ты пошёл туда? ведь ты сам захотел, или всё-таки нет?

– Ну… тому много причин. Прежде всего, мне хотелось быть нужным – а в том мире мы сражались со злом, стало быть моё существование было заведомо оправдано. Кроме того, мне казались скучными перспективы, которые я видел в семье – и вдобавок не верилось, что удастся иным путём стать таким как хочу. Я мечтал быть сильным, смелым, решительным… Ничего не вышло, да оно и к лучшему: теперь я вижу, что совсем не хочу совершать решительных действий, если они могут принести кому-нибудь боль.

– Ничего не вышло? в каком смысле?

– Да ни в каком! – Андрэ пожимает плечами. – Верным товарищем-бойцом стать не вышло. Великим деятелем науки, приносящим должную славу нашей фамилии – тоже не вышло. Блистательным артистом не вышло и тем более. Мои родные были готовы даже на это – хотя бы на это!.. – но ни на что выше барда, известного в весьма узких кругах, я оказался не пригоден. Мои песни поют, как мне кажется, только из жалости.

– Родные сильно наезжали? "нам за тебя стыдно, неудачник"?

– О нет, что ты, нет! Они столько сделали для меня. Я изо всех сил поддерживал их инициативы, раз оказался банкротом, изо всех сил изображал, что всем доволен. Теперь уже я и правда всем доволен, хотя…

– Каким же ты хочешь быть теперь?

– Хочу быть мудрым. Хочу в полноте понять, что нет смысла стремиться к исполнению личных желаний – стоит стремиться лишь к тому чтоб никому не повредить. Хочу, чтоб моё Я растворилось в гармонии мироздания.

– Но твои рисунки, песни, сказки – оно же зашибись какое личное?!

– Это моя боль. – Андрэ отставляет чашку, сцепляет пальцы. – Всё это могло бы пригодиться, если бы было гениальным – а так… Я то думаю, что лучше и вовсе завязать – а то льщу себя надеждой, что кому-то и через мои жалкие творения всё же прольётся свет истины.

– Мне очень, очень нравится то что ты творишь. Я вижу в нём любимое, созвучное – вот этот лес, что за окном, туман, сентябрьский уют Алестры. Твои волшебные истории… в них всё родное, как дома. Мне думается, от этого порога ты мог бы по любой тропе добраться домой – или же родить вместе с Матерью Алестрой новый мир, войти туда.

– О нет! Я не хотел бы оказаться тем, кто рождает миры и существ. Я позволяю себе писать истории лишь твёрдо веря, что всё это вымысел – если б я думал, что вымысел может ожить, я не стал бы писать ни строчки. Нет ничего страшней, чем дать кому-то жизнь – ведь это значит обречь на мучения.

– Ты предпочёл бы не родиться, лишь бы не переживать мук?

– Я предпочёл бы не отрываться от гармонии мироздания, не становиться жалким Я, которое вечно алчет всего. Но увы… У меня пока плохо получается влиться в гармонию – слишком затягивает житейская суета.

– Суета суете рознь, и гармония гармонии тоже. У нас дома, на ЗА, знают о гармонии танца, в котором никакое Я не является жалким – но каждое личное движение украшает мир, будь то танец любви или битвы.

– Оставь, пожалуйста, мне тяжко это слышать. Твои рассказы о ЗА нестерпимо полны страданием и страстью. Давай о другом.

– Хорошо.

И мы встаём от стола и отправляемся бродить по лесу, который для нас обоих значит и звучит – но значит и звучит для обоих по-разному. И мы любуемся на бруснику и дятла, обсуждаем запахи-травки-закаты – а я вспоминаю его стихи, в которых мне светятся материнские топи Алестры, и недоумеваю – ведь родной, как же он, как?!..

А потом мы в очередной раз прощаемся – и расстаёмся не расставаясь.

А потом встречаемся вновь, и ему хочется говорить со мной о литературе и философии, о политике и о всяких бытовых мелочах – и не хочется говорить о том что мне дороже всего, о жизни у нас дома. А мне от этого больно, поэтому не хочется говорить с ним о политике-философии-литературе-мелочах.

И от этого больно уже ему.


Отчего происходит разрыв с альтеррой?..

Или не захотел поставить вопрос?..
Или не смог получить ответ?..


Виноват ли я, что Андрэ не нашёл гармонии в дружбе, пойдя за мной в гущу схватки? Я считаю, что нет, не виноват – потому что нам исходно было нужно разное. И вместе с тем это моя боль – и, наверное, моя вина – что я так и не научился разговаривать на его языке; так и не научился, при том что хотел и хочу ему помочь.

Но как помочь? – на мой взгляд, изменить что-то можно лишь вспомнив забытое, вызволив запечатанную в кокон часть души. А сделать это может только он сам. Может быть, тогда ему станет не так мучительно, не так страшно жить.

И вместе с тем я понимаю, что мы по-прежнему связаны.

И вместе с тем я понимаю, что не могу искренне общаться с тем, кто отвергает наиболее значимую часть моей души.

И вместе с тем я понимаю, что должен научиться принимать его "нет".

И вместе с тем представляется, что если он мою важную часть души сможет принять – то и свою из закаменевшего кокона освободить осилит.

А может, на самом деле наоборот – мою сумеет принять лишь тогда, когда так или иначе вызволит свою. Размотает склеившиеся бинты, растворит сросшиеся оболочки, даст ветру и воде омыть старую рану.

Может быть, сделает это сам. Может, позовёт кого-то на помощь.
Скорее всего, не меня – я уже показал, что я жёсток и скор.
А ему нужно иное.


Ко мне пришли четыре мумии
Из глубины лесов…

И рассекли четыре кожуха,
От шеи до нутра…


Для меня песня про четыре мумии – это песня про память. Образы мумий – забытые, замурованные части жизни. Души ли куски, лица ли тех, кто с этими кусками связан – в любом случае исцеление этих закапсулированных, тлеющих в глубине очагов происходит лишь через обновление памяти.

В предыстории создания песни про мумий поминаются пины, разумные деревья, которые помогают заново обрести яркость утраченных воспоминаний. В отличие от вооружённых героев песни (и от меня:)), пины не бросаются на путников с предложением психотерапевтической поддержки; они невозмутимо ждут, чтобы посетители расселись под старыми кронами и провели долгие часы в беседе, либо часы напролёт прогуливались по дорожкам, осеняемые целительным лиственным покровом. Что ты захочешь вспомнить – вспомнишь сам…


Моя боярышниковая аллея нашла меня нежданно, два землездешних года назад – почитай сорок лет спустя эпохи лесных девочек. Пережив трудную полосу, мы с Татой предавались летнему отдыху и могли позволить себе бродить далеко по дорожкам соседнего садоводства, забираясь в неисхоженные уголки. То зной то мгла, то грядочки то луг, неистовые клумбы, скважины у леса, малинники у гаражей… Большие и малые петли странствий ненавязчиво приводили нас к точке, которую следовало заметить, и это произошло. Боярышниковый куст был огромным, как замшелый дуб! – а может, мне показалось так, ибо я вмиг ощутил себя младшеклассницей. Времена года смешались – пёстрые листья и ягоды, тёмно-зелёные шипы… – я увидел замёрзшие окна, пропись на парте, песок под ногами, белёсое здание школы, куда я бреду – ещё далеко, далеко, далеко!.. –

И Гаю с Маярной.
И самолёт.
И упругий, гулкий, каникульный предполярный городок.

И стал рассказывать Тате, и всё наконец встало на свои места.

"Здравствуй, моя альтерра, здравствуй вновь! –
ой, да ведь мы и не прощались:)"

15 ноября – 14 декабря 2015 /
/ 12 октября 08 по ЧМ

***************************

Примечания


Фактически примечания к этой части текста подобны тем, что были в предыдущих – но чтоб не нужно было рыться, повторим:


ЗА – Земля Алестры
ЗЗ (варианты: З/З, З/з) – Земля-здешняя, то есть мир, в котором мы с вами общаемся;


Запад и Восток – две значимые державы современной ЗА; вкратце прочитать про них можно тут:
про Восток;
про Запад;


о небезызвестной песне "Ко мне пришли четыре мумии" можно прочитать вот здесь;


про волонтёрство – например, в посте "Пограничье и сны";


про Северный Город перед Чертой Мира – вот здесь.